В конце декабря вышла большая статья в Washigton Post (Whoriskey, 2012) о влиянии фармацевтических компаний на многие аспекты жизни. Статья вызвала массу откликов, как среди читателей, так и среди профессионалов. Одна глава статьи говорит о недавнем событии, касающемся определения депрессии: в Американской Психиатрической Ассоциации есть панель экспертов, которая определяет толкование, симптомы и методы лечения психических заболеваний, создавая Diagnostic and Statistical Manual of Mental Disorders, или DSM. Это руководство – библия для практикующих врачей в Америке, определяющее их практику, страховку, судебные решения, и прочее. Врач-терапевт в 80% случаях выписывает рецепты на антидепрессанты. И только остальную часть выписывают психиатры.

Скорбь о потере близкого человека всегда считалась естественным процессом, который лучше оставить без лечения, потому что он проходит сам по себе. Сегодня это уже не так, согласно DSM: такая скорбь вошла в спектр депрессии, и ее следует лечить антидепрессантами. Вдумайтесь: горечь потери близкого человека теперь, по сути, — симптом депрессии! Зачем вообще переживать о чем-либо, увещевают нас фармацевтические компании, если можно и нужно купить и принять горсть таблеток? Рынок антидепрессантов только в США составляет 10 миллиардов долларов в год, и фармацевтические компании, вероятно, считают каждый доллар в чужом кармане как личное оскорбление.

Горечь утраты близкого лучше лечить лекарством Wellbutrin, компании GlaxoWellcome, потому что так считает главный консультант панели, основываясь на исследовании 2001 года, которое, так уж случилось, сам и провел. Исследование спонсировалось той же компанией, и так случилось, что этот консультант имеет пакет ее акций, и прочие прелести от нее. В вышеуказанной статье – исчерпывающая инфографика, показывающая, что шесть из семи панелистов, определяющих депрессию и методы ее лечения, имеют тесные связи с различными фармацевтическими компаниями.

Ладно, это всё мы давно и прекрасно знаем. Интересно, что когда разговор пошел о возможном конфликте интересов, независимая комиссия уверенно сказала, что нет, такого не произошло. Фактически те психиатры отрицают существование предпочтений, предрассудков и конфликта интересов. Они не могут поверить, как вам пришло в голову, что денежные вознаграждения от фармацевтических компаний могли каким-то образом поменять их поведение. Хочется риторически вопросить, когда же абсурд двойных стандартов, отсутствия логики и отрицания очевидного дойдет до своей полноты, и приведет к смене устройства нашего общества? Но я такой вопрос задавать не буду, а вот другой меня крайне интересует: Если практически любому человеку очевидна ложь и лицемерие таких заявлений и такого поведения, и все равно ничего нельзя поделать с этим, то зачем вообще что-то объяснять? В чем смысл придумывания причин для бомбардировок страны, если можно нагрузить самолеты бомбами и поднять их в воздух? Что меняется от того, если кто-то указывает на надуманность причин такого или откровенную ложь? Подумав и поговорив с людьми, я пришел к выводу, что такие объяснения всё же нужны, хотя бы для минимизации сопротивления. Для экономии бомб, если угодно. Людей, разбирающихся в теме не так и много, и их мнением можно пренебречь, а остальные могут не знать, не интересоваться или им попросту плевать. Не знаю, что и сказать…

Whoriskey, P. (2012). Antidepressants to treat grief? Psychiatry panelists with ties to drug industry say yes. The Washington Post, 27 December 2012. Ссылка.

PS. BBC News 18 января 2013 года опубликовала статью профессора клинической психологии Питера Киндермана (Peter Kinderman), озаглавленную Скорбь и беспокойство — не психические заболевания, в которой он критикует подзод новой редакции DSM.

Обычно я не рассказываю о своих клиентах, но поскольку дело было давно и далеко, то можно достичь максимальной анонимности. Назовем эту женщину N.
В ту пору, мы с моим другом, врачом, часто занимались экспериментальным гипнозом – нас интересовали загадочные феномены, развитие техник транса, и это было весело и захватывающе. Однажды он сказал, что одна из его пациенток хотела бы провести сессию гипноза.
– На предмет чего? – спросил я.
– Хочет бросить курить.
Я согласился, хотя с такой проблемой никогда раньше не работал. Мы договорились о времени, а я посмотрел скрипты (заготовленные внушения по определенным темам) насчет курения. У меня была огромная библиотека литературы по гипнозу.

Через несколько дней: я подготовился, сидел в офисе, ждал клиентку. Она пришла, и на мой вопрос, как долго она курит, ответила, что она давно бросила. Оказалось, она скрыла от друга истинную причину визита. Ну, бывает такое, сплошь да рядом. И она начала рассказывать историю:

Уже шесть лет с ней происходит необъяснимая и постыдная для нее вещь: раз в неделю она набирает в спальню огромное количество всякой «вредной» еды, преимущественно сладостей, и ставит новый фильм. Смотрит его и уплетает всё это в неимоверных количествах. Это то, что в английском языке называется binge eating, а на русском – просто обжорство. Она — ярая сторонница здорового питания и фитнеса, и каждый день проводит несколько часов в зале, бегает, занимается йогой с персональным инструктором, и все подруги знают ее как непримиримого противника джанк-фуда. И выглядела она для своего возраста, 35-ти лет, с тремя детьми, просто превосходно: поджарая, спортивная, с отличной фигурой. Эти приступы обжорства приносят ей несколько дней стыда, разочарований и злости. Она клянется себе, что такого больше не повторится, а через неделю опять обнаруживает себя с гамбургером в руках, пирожными слева и мороженым справа перед экраном телевизора.

Пять лет она ходила к психоаналитику, дважды в неделю, пытаясь разобраться с этим, впрочем, безо всякого успеха для себя (но, очевидно, не для психоаналитика).

• Так в чем причина такого поведения, — задал я банальный вопрос. – Вы это выяснили?
• Я думала обо всём, но так и не поняла, — ответила она.

Я соображал, что же мне делать, отодвигая листочки с заготовками по поводу бросания курить, и мы стали с ней искать причины. За полчаса я перебрал ней, наверное, с два десятка возможных версий, и поверьте, с фантазией у меня было в порядке. Ничего.

Раз она пришла за гипнозом, я начал вводить ее в гипноз, и она оказалась весьма хорошим субъектом (тогда еще было политкорректно так говорить). Достигли мы стадии хорошего сомнамбулизма, в чем я убедился, проведя несколько тестов. И все это время я соображал, что же мне с ней делать. В гипнозе очень много разнообразных техник, а времени мало: люди от гипноза всегда ждут моментальных перемен,  точного попадания, и невероятных ощущений, и ты невольно начинаешь думать так же, в интересах клиента. Я, кстати, согласен и разделяю такой подход; быстрые изменения – это прекрасно и правильно. Другое дело, что не всегда знаешь, как к ним прийти. Если бы я знал настоящую причину ее прихода, я бы подготовился.

Я решил делать регрессию возраста – погружение человека в ситуацию, когда это случилось впервые: в тот день, в тот час, в то самое место. Надо сказать, «истинная» регрессия может происходить только при определенных условиях. Если ты не хочешь обманывать ни себя, ни других, то ее нужно проверять, убеждаться и усиливать. И для этого есть особые приемы и техники. С ней все шло просто прекрасно, и она «действительно» оказалась в ситуации, когда это случилось впервые.

Обнаружила она себя на той самой кровати, перед телевизором, с кучей еды, и … с пылким любовником. Она страстно хотела этого человека, и им удалось найти место и время для секса, который был в первый и последний раз между ними. Это было рискованное и опасное искушение во всех смыслах: у нее уже были дети, очень богатый и суровый муж, в доме которого это все и происходило, стабильная и предсказуемая жизнь, и всего этого она могла лишиться из-за этой страсти. Она это понимала, пожалуй, лучше нас с вами.

Она оказалась там и в то время, и на ее лице блуждала загадочная улыбка. Через какое-то время я прекратил ее спрашивать, сказал ей побыть в этом состоянии, сколько необходимо, и, когда она сочтет нужным, самостоятельно выйти из транса. Я вышел, через некоторое время вернулся, и она сидела с той же самой улыбкой и с открытыми красными глазами, какие бывают после хорошего гипноза. Я окончательно вывел ее из транса, как положено.

• Фак, — сказал она, окончательно придя в себя. – Так вот в чем дело! А я даже не вспоминала про это никогда!

• Значит, я объедалась всей этой гадостью, чтобы вновь себя ощутить как тогда? Cтрасть, опасность, и стыд?

Мы еще немного поговорили, и я проводил ее до двери. У нее даже изменилась походка и осанка. Она села в БМВ последней модели и, рванув с места, исчезла.

Она позвонила через три недели сказать, что ее регулярные обжорства закончились в тот же день, но… она опять начала курить, и хотела бы встретиться по этому поводу. Мы встретились, и оказалось, что она не начинала курить, а хотела бы еще раз оказаться в том месте, в то время, в тот час, в последний раз…

Для меня эта история – иллюстрация того, что мы очень часто (радикальная точка зрения: никогда) не знаем «истинных» мотивов нашего поведения, как бы мы не пытались их обнаружить. А когда мы дукмаем, что их нашли, наша уверенность в их истинности —  весьма обманчива. Кто знает, как всё было «на самом деле»? Как верно заметил Шрек, мы — как лук, у нас очень много слоев.

Менять стиль жизни, когда это действительно рекомендуется – трудная необходимость. Мы знаем, что надо сбрасывать избыточный вес, бросать вредные привычки, больше заниматься физической активностью, но это рациональное понимание часто не приводит к поступкам. Психологи продолжают изучать, как сделать переход к смене образа жизни наиболее вероятным и легким.

Исследователи набрали 901 участника онлайн (средний возраст 27,2 года), собрали у них антропометрические, демографические данные, и информацию об уровне физической активности. Затем им показывали вебстраницу с информацией о подкожном и внутребрюшном жирах, о связи последнего с сердечнососудистыми заболеваниями, и предполагаемый риск для каждого участника индивидуально. Этот риск оценивался, на самом деле, исходя из уровня физической активности человека, но участникам говорилось, что были учтены все их данные. Половина участников в дополнение к тексту видела изображение, как показано внизу.

Затем были показана информация о том, как именно внутребрюшной жир способствует заболеваниям, и рекомендации по физической активности.

В конце участников попросили оценить свою обеспокоенность наличием жира и намерения заниматься физической активностью.

Выяснилось, что дополнение информации персонализированной картинкой увеличивает
1) веру в сообщение и
2) намерения совершить рекомендованные шаги.

Когда информацию подавали в таком виде, большее число людей с большей вероятностью были готовы изменить образ жизни, и меняли его. Этот эффект тем сильнее, чем выше риск для здоровья.

Вы обратили внимание на то, что картинка, в самом деле, не была, собственно, персонализирована? В другом исследовании курильщикам показывали ультразвуковое изображение атеросклеротической бляшки в их сосудах, и это значительно увеличивало вероятность бросания курить (Bovet et al., 2002). И хотя исследователи показывали людям их настоящие, собственные снимки, они с таким же успехом могли бы показывать и чужие.

Это действительно не важно: здесь работает феномен усиления веры визуальным стимулом. Исследователи из Университета Виктории в Веллингтоне, Новая Зеландия, показали (Newman et al., 2002), что фотография, иллюстрирующая текст, делает его более правдивым. Особенно это характерно для случаев, когда человек, читающий текст, не имеет точных сведений о правдивости информации. Так, в одном эксперименте, текст гласил, что «черепахи глухи». В половине случаев текст сопровождался фотографией черепахи, что никоим образом не могло подтвердить или опровергнуть вышеуказанное утверждение. Однако люди верили больше тексту с фотографией, нежели без нее. В другом остроумном эксперименте, научные работы с фотографиями сканов мозга признавались более правдоподобными, нежели без таких иллюстраций, причем эти сканы даже не имели ничего общего с текстом.

Bovet, P., Perret, F., Cornuz, J., Quilindo, J., & Paccaud, F. (2002). Improved smoking cessation in smokers given ultrasound photographs of their own atherosclerotic plaques. Preventive Medicine, 34(2), 215–220. doi:10.1006/pmed.2001.0976.

Hollands, G. J., & Marteau, T. M. (2012). The impact of using visual images of the body within a personalized health risk assessment: An experimental study. British Journal of Health Psychology, DOI: 10.1111/bjhp.12016.

Newman, E., Garry, M., Bernstein, D., Kantner, J., & Lindsay, D. (2012). Nonprobative photographs (or words) inflate truthiness. Psychonomic Bulletin & Review, 19(5), 969-974.

Моя беседа с профессором Джеймсом Пеннебейкером, напечатанная в декабрьском номере журнала «VIP-Premier».

Сцена из «Крестного отца». В комнате – главы пяти семей мафии, включая Вито Корлеоне. Они обсуждают, стоит ли семьям заняться продажей наркотиков. Два дона, Татаглия и Барзини, ожидают наибольших выгод от этого совещания. Корлеоне подозревает, что Татаглия стоит за убийством его сына Сантино.

Барзини: Итак, мы договорились. Торговля наркотиками разрешена, но будет контролироваться, и дон Корлеоне даст защиту на востоке, и будет мир.

Татаглия: Но мне хотелось бы получить надежные  гарантии  со стороны Корлеоне.  Идет время, и его позиция становится сильнее. Не предпримет ли он вендетту?

Барзини: Послушай, мы все тут разумные люди. Мы не должны давать гарантии, как какие-то юристы…

В следующей сцене, после совещания, дон Корлеоне говорит своему юристу, Тому Хагену:

— Татаглия — обыкновенный сутенер. Он никогда бы не справился с Сантино. Но мне абсолютно  ясно, что тут не обошлось без Барзини.

Как Корлеоне догадался об этом? Марио Пьюзо интуитивно смог передать в словах персонажей ту невидимую игру языка, которая отличает  человека с высоким статусом от подчиненного. Барзини часто использует местоимение «мы», тогда как Татаглия – местоимение «я» и его производные. Использование местоимения «мы» — хороший индикатор высокого статуса, а «я» — низкого.

Этим примером открывается глава книги «Секретная жизнь местоимений. Что наши слова говорят о нас» Джеймса Пеннебейкера.

Автор и редактор 10 книг и почти 300 научных статей, широко цитируемых учеными в психологии, психиатрии и медицине, Джеймс Пеннебейкер – профессор и заведующий кафедрой психологического факультета Университета Техас в Остине.

Профессор Пеннебейкер – один из самых значимых ученых в современной психологии языка. Он невероятно востребован, как у себя в университете, так и у международного сообщества. Несмотря на занятость, согласился дать интервью журналу «VIP-Premier».

В Вашей книге целая глава посвящена языку лидерства, власти и высокого статуса. Как вы оказались вовлечены в эту тему?

Как и с большинством моих исследований, это произошло случайно. Один из моих студентов заинтересовался темой языка общения людей по электронной почте. Нам стало любопытно, сколько мы можем узнать об отношениях двух людей, анализируя слова в письмах, которыми они обмениваются. Мы решили выяснить следующие факторы измерения отношений:

Насколько люди нравятся друг другу;
Насколько хорошо они друг друга знают;
Каков статус каждого из них в этом общении;
Как люди говорят с представителями, своего и противоположного пола.

Мы проанализировали множество писем, авторы которых общались по электронной почте с людьми разного возраста, пола, статуса, привлекательности и так далее. Самой значительной находкой оказался статус. Теперь мы можем определять, у кого выше статус, просто подсчитывая частоту употребления личного местоимения первого лица.

Лидеры говорят как-то иначе, не так, как другие?

У человека, занявшего позицию лидера, изменяется язык. Одним из самых показательных слов в этом плане является местоимение первого лица единственного числа — «я» (и его производные: «мой», «по-моему», «мне» и т.п.) Использование этого местоимения отражает внимание к себе, осознание и озабоченность внутренними мыслями и чувствами. Множество исследований показало, что слово «я» связывается с тревогой, неуверенностью и депрессией. Лидеры, которым комфортно в своем положении, обычно не погружаются в себя, а, напротив, смотрят на тех, кто их окружает. И, соответственно, лидеры используют местоимение «я» гораздо меньше, чем не лидеры. Единственное исключение — новый лидер. Обычно человек, только что занявший лидерскую позицию, еще не уверен в себе,  и использует «я» гораздо чаще вначале, чем месяцы спустя.

То есть можно определить, кто лидер в группе, замечая, какие слова употребляют люди?

Я могу это делать с вероятностью выше случайности. Если в группе пять человек, и они говорят не меньше 10 минут, я, скорее всего, смогу определить лидера в 60% случаях (20% — уровень случайности). Для этого мне даже не понадобится  анализировать текст с помощью специальной программы.

Почему местоимения так важны? Что особенного в их использовании?

Местоимения сообщают нам, на что направлено внимание человека. Тот, кто не уверен в себе, обращает много внимания на свои чувства, а уверенный – на других людей. Человек, который думает о других людях, по определению, будет говорить о них, то употреблять местоимения «мы», «вы» и так далее. Когда мы понимаем, чему человек уделяет внимание, мы начинаем понимать кто он, о чем он думает, что его волнует.

Почему мы не умеем замечать эти нюансы в речи?

Так сложилось, что наш мозг не создан для такой работы. В разговоре или при чтении книги, мы фокусируем свое внимание на содержании – нам необходимо знать, что было сказано. И, как следствие, мы склонны игнорировать, как это было сказано.

Есть ли в речи какие-то еще признаки, выделяющие лидера, кроме местоимений?

Такие признаки есть, но их наличие зависит от натуры лидера. Лидеры, которые эмоционально отстраненны, говорят более формально, то есть используют сложные, редкие или замысловатые слова, длинные предложения, и больше существительных, и артиклей (в английском языке – Прим. ред.). Открытые к общению лидеры чаще рассказывают истории, употребляют все местоимения, используют эмоциональные слова и глаголы в прошедшем времени.

А что вы скажете о человеке, который почти совсем или совсем не употребляет местоимения?

Обычно так поступают люди, которые очень формальны и эмоционально отстранены от ситуации.

Возможно ли, изменив свой язык, заставить людей воспринимать себя как лидера?

Сложный вопрос. В целом, язык – отражение нашего психологического состояния. Люди не очень хорошо могут отслеживать нюансы речи. Если нервничающий или неуверенный в себе лидер перестанет использовать слова «я», люди все равно могут заметить невербальный язык его тела, пот, цвет лица, и все равно увидят его таким, какой он есть на самом деле.

Вы упомянули невербальную коммуникацию. Что эффективнее – анализ «языка тела» или анализ речи?  

Если цель – определить лидера, я поставил бы на речь, нежели на невербальную коммуникацию. Были десятки исследований, изучавших невербальное поведение людей в группе, и оказалось, что по нему очень сложно определить, кто занимает лидирующие позиции. Хотя никто и не сравнивал эти два подхода, я думаю, что анализ речи все же будет лучше.

Выбор лидера, будь он главой страны или корпорации, – всегда сложная задача. Может ли анализ языка потенциального кандидата каким-то образом помочь в таком выборе?

Вот тут и начинаются настоящие проблемы. По тому, как человек ведет себя в одной ситуации, далеко не всегда можно предсказать его поведение в другой ситуации. Собеседование при приеме на работу требует, к примеру, один набор навыков, но выполнение работы в составе команды требует совершено иные качества. Насколько я знаю, никто еще не брался предсказывать хорошего лидера, основываясь на анализе языка. Моя интуиция мне говорит, что, скорее всего, это не получится.

Может ли лидер стать более эффективным, изменив свой язык?

Вероятно, нет. Единственный способ, который может сработать, — это изменить отношение людей к лидеру. Просто изменив свою речь, вы не сможете изменить то, как вы думаете о себе.

Можем ли мы предсказать, основываясь на анализе языка, кто из нескольких претендентов победит на выборах?

Анализ позволит предсказать это всего лишь чуть лучше, чем подбрасывание монетки. Проблема в том, что качества, которые требуются для избрания, имеют мало общего с качествами, которые нужны, чтобы быть хорошим лидером. Это очень разные таланты.

Бывает ли такое, что люди используют неуместные и неподходящие слова, думая, что это поможет создать нужное им впечатление, а происходит в точности наоборот?  

Да, я думаю, это возможно, но все не так просто. Люди также употребляют и подходящие и уместные слова, думая, что это им поможет, а происходит наоборот.

В президентской кампании 2004 года демократ Джон Керри боролся с республиканцем Джорджем Бушем. У Керри, по мнению наблюдателей, была проблема с имиджем: он выглядел отчужденно, скованно и слегка высокомерно. Его речь казалась неискренней и сухой. Его советники рекомендовали ему чаще использовать в речи местоимения «мы» и «наш», и снизить употребление местоимений «я». Они полагали, что это сделает их кандидата ближе к публике. Но, в сравнении с Бушем, Керри и так использовал слово «мы» в два раза больше, а местоимение «я» — в два раза меньше. Послушавшись советников, Керри стал звучать еще более холодно, отчужденно и эмоционально отстраненно. Даже одни из самых квалифицированных экспертов в стране, консультирующих кандидата в президенты, не смогли понять силы этих «невидимых» слов.

Вы полагаете, лидерам стоит знать о ваших исследованиях и выводах?

Некоторым бы точно не повредила речевая терапия. Но многим больше помогла бы психотерапия –это привело бы к изменению языка автоматически, коль скоро они стали бы более честными, аутентичными и теплыми людьми.

Можно ли с помощью анализа языка определить, кто из лидеров хорош, а кто  нет?

Это очень сложный вопрос, потому что он зависит от оценки лидерства разными людьми. Некоторые считают, что Обама – превосходной лидер, а другие – что он просто несчастье для страны. Дополнительная сложность еще в том, что история часто судит лидеров совсем по-другому, чем их оценивают современники. Я думаю, что анализ языка лучше всего подходит для оценки личности человека, того, как он думает, его связей с другими людьми.

Харизма – феномен, который сложно описать, но легко узнать. Какова роль языка в харизматичном лидере? 

Эта область еще мало изучена. Некоторые исследования, впрочем, говорят, что харизматичные лидеры склонны быть очень общительными и эмоциональными в своем общении. Лингвистически это выражается в повышенном количестве всех личных местоимений наряду с эмоциональными словами.

Меняется ли наш язык в зависимости от ситуации, с возрастом?

Да, язык очень зависит от контекста. Мы все говорим формально в формальных ситуациях, и неформально, когда окружены друзьями. Подростки, которые, в общем, довольно неуверены в себе, используют местоимение «я» в значительно большей мере, чем пожилые люди. Наша речь меняется и в зависимости от событий в нашей жизни.

Рудольф Джулиани, будучи мэром Нью-Йорка, воспринимался как очень агрессивный, самоуверенный и жесткий человек. Но он был эффективным мэром, и решил бороться за место в Сенате. Поздней весной 2000 года его жизнь перевернулась – врачи обнаружили у него рак простаты, он развелся с женой, и прекратил борьбу за кресло сенатора.  Уже в июне все заметили, какой он теплый, обаятельный и романтичный человек. Анализ языка Джулиани показал, что он стал чаще говорить слова «я», реже «мы», использовать больше как позитивных, так и негативных эмоциональных слов. У него произошли драматические события в жизни, изменив его как личность, и это моментально отразилось в языке.  

Анализировали ли вы речи диктаторов?  

Да, мы изучали, как у лидеров, в частности, у Гитлера, менялся язык по мере приближения войны.  Мы не публиковали этого исследования, но, насколько я помню, Гитлер значительно меньше стал говорить личные местоимения первого лица единственного числа по мере приближения 1939 года. Та же картина наблюдалась и с Бушем по мере подготовки вторжения в Ирак.

Расскажите о вашей работе по предсказанию уровня агрессивности террористических групп, о которой вы упоминали  в своей книге?

У групп людей тоже есть свой характер, как и у отдельного человека. Одни группы агрессивны, другие нет. Одни разумны, другие – не очень. Мы заинтересовались возможностью создавать лингвистический профиль групп, изучая их коммуникацию – интервью, речи, статьи, пресс-релизы, посты в блогах и тому подобное. Мы особенно интересовались группами, такими как «Аль-Каеда». В общем, мы обнаружили, что группы, склонные к насилию, используют очень личный, простой, злой и эмоциональный язык, в сравнении с группами миролюбивыми. Мы также пытались научиться предсказывать, когда та или иная агрессивная группа может совершить акт насилия, основываясь на их речах. Сейчас мы можем это предсказывать, с вероятностью выше случайной, но до совершенства еще далеко.

Все ваши исследования касаются английского языка? Полагаете ли вы, что аналогичная картина существует и в русском языке?

Мы изучали и применяли свои методы на примере многих языков. Эти паттерны должны присутствовать в русском языке, так же, как они есть и в древнегреческом, и в китайском и многих других языках.

Как люди воспринимают человека, задающего много вопросов, включая риторические?

Здесь я должен говорить как ученый: здесь нет простого ответа. При прочих равных условиях, люди, которые задают много вопросов, как правило, неуверены в себе, особенно если цель вопросов – отвлечь внимание от себя. Но, если вы журналист, это ничего не значит. Это ваша работа – задавать вопросы.

Беседу вел Борис Зубков.